Гром приближался. Он угрожал нам грозою.

      Дождь разряжался где-то за Фирюзою.

      Быстро светало. Пел соловей на чинаре.

      Сразу арыки тихо звенеть начинали.

      Было пустынно. Были пусты учрежденья.

      Шли пограничники вдоль полосы отчужденья.

      Плюшевый ослик брел из канавки напиться,

      и по асфальту дробно стучали копытца.

      Все просыпалось. День начинался базаром.

      Там на прилавках все полыхало пожаром.

      Шли письмоносцы, от духоты и от дури

      в медные трубы в двух санаториях дули.

      Сквозь эти трубы, гам и ослиные крики

      трудолюбиво, тихо звенели арыки.

      Бронзовый старец с трубкой погасшею длинной

      ставил в них камень, камень обмазывал глиной.

      Так отводил он поочередную воду

      каждому плоду, саду, двору, огороду.

      А за дворами трудно пустыня дышала.

      Даже под вечер губы жара иссушала.

      Путались тени на раскаленной брусчатке.

      Пары кружились на танцевальной площадке.

      Сквозь эти шумы, трубы, и вздохи, и крики

      тихо и скромно в сумерках жили арыки.

      Всё обнимали эти прохладные струйки,

      будто бы руки, чьи-то прохладные руки.

      … Мир учреждений, дач, магазинов и рынков

      спит, как ребенок, в добрых ладонях арыков.

      Пока я спал, за окнами мело.

      И вот пейзаж зимы. Белым-бело.

      Белы кусты, дорога и забор.

      И белый бор торжествен, как собор.

      И Жучка у колодца вся бела,

      хоть накануне белой не была.

      Но вдруг над белым-белым – голубой.

      И это отдаленное пространство

      прозрачно, как намек на постоянство

      и на уменье быть самим собой.

      А к ночи все становится синей:

      и бор, и пар, летящий из сеней,

      и след саней, и Жучка – и за ней

      я тоже замечаю эту склонность.

      А небо стало пепельно-стальным,

      с пейзажем не сливаясь остальным.

      И это – как намек на убежденность,

      что гнаться, мол, за модой ни к чему.

      Я живу сейчас на Садовой.

      Чехов тоже жил на Садовой.

      Этот маленький старый домик

      между нынешними домами —

      словно маленький скромный томик

      между кожаными томами.

      Домик ярко не освещается.

      Он не многими посещается.

      А на ближней Садовой

      где-то громко светится оперетта.

      Ее многие любят сильно.

      Там изящно страдает Сильва.

      Там публично грустит Марица.

      Туда