Вращался маховик издерганной судьбы,

      А он, ему назло, вернулся в город этот

      С истертою, как шелк, артерией Невы,

      В агонии дворов от выпитого света.

      Он в приступах разлук пережидал всю жизнь,

      Замешивая дни на одиноком слове.

      Выплескивая свой дар в эпоху горьких тризн,

      Беспечнейший щегол, забыв о птицелове.

      И что о городах, когда иная суть –

      Крыло и маховик измучены движеньем.

      Зеленая звезда в ночи не дает уснуть,

      С неправедной судьбой уравнена в значенье.

      Ну чем тебе помочь? Жесток мой светлый прищур,

      А сумасшедший мир отравой напоен.

      Сегодня с лестницы темноголовый нищий,

      Не поднимая глаз, мне протянул ладонь.

      Была темна она, как бурый лист потухший,

      И траурной каймой ногтей обведена.

      Не видела лица, и не постигла души,

      В которых боль и смерть, как соль, растворена.

      Два стертых медяка, как пузыри ожогов,

      Обмоешь водкой их – за чей-то упокой.

      Как зерна наших душ разламывает жернов,

      Мой равнодушный брат с протянутой рукой.

      В убежище колен склоняешь лоб тяжелый,

      В укрытие – от зла прелюбопытных глаз.

      А чем я помогу? Луна монетой желтой

      На паперти звенит в сей милосердный час.

      Кончался август. Каплями смолы

      Его уход оплакивали сосны,

      Закапав, словно свечи, все стволы

      Янтарным нежным воском медоносным.

      В мохнатых ветках одиноким псом

      Возился ветер и стволы скрипели,

      А он стоял – покинутым отцом,

      Старея у зеленой колыбели.

      Кузнечики настраивали хор,

      Стрижи над лугом проносились, плача,

      А он, теряясь, без дороги шел

      На голос, что отныне был утрачен.

      И горечи оттенок смоляной

      Ловил он пересохшими губами.

      Над братом – сорок любящих сестер –

      Склонялись сосны смуглыми телами.

      Как на старинной камее,

      Профиль твой вырезан четко,

      Белого воска светлее

      Строгий твой профиль на черном.

      Что-то от птицы и зверя –

      Чуткость и дерзость полета,

      В облике, что хорошеет

      В краткий момент поворота.

      И византийские очи –

      Юный, зеленый крыжовник –

      Тянут меня к средоточью

      Мыслей, как вороны, черных.

      Распутицы пояс распущен

      На брюхе тяжелой дороги.

      И вязнут – чем дальше, тем пуще

      Зимы почернелые дроги.

      А воздух, набухший водою,

      Готовой дождями пролиться,

      Окрасил пруды синевою

      Из горла молочной криницы.

      И поле чернеет краюхой,

      Посыпанной снежною солью.

      Ветра обращаются