пока сдаёшься ты, когда пока

      изнашиваешь в тёплую одежду,

      и ангел нам дыхание в бока

      вещает с Мира номер под надежду

      [читай – целует в губы гопоту].

      На то дана нам речь, чтоб мы сдавались,

      чтоб пили нефть и спирт, за в пустоту

      забитый гвоздь своей любви держались —

      пока стоит твой [гладкий, как Е-бург]

      цыганский праотец, что неизвестен в общем,

      совсем неузнаваем в черноте

      сочащейся из дерновой и общей

      гостиницы – казённой, костяной,

      плывущей вдоль Исети мутной. Проще

      казалось бы молчать – за божешмой

      получишь номерной Челябинск в почки,

      получишь мудаков или стервоз,

      получишь замороженные ноги —

      Мересьев-Жора-нафиг-Иванов

      от роз своих перебирает логин,

      пароли набирает на виске,

      накручивает мясо нам на кости —

      зачем он, как отец, стоит везде?

      за что у нас прощения он просит?

      Забитый как оболтус в пустоту,

      он говорит в ошкуренном Свердловске

      про ангелов, вмещённых в гопоту,

      про Мира (два? – не вспомню – сорок восемь?)

      якшается со всякой татарвой,

      оторвою и головой на блюде —

      пока сдаёмся мы внаём, пока

      целует гопота [живых] нас в губы —

      твой пращур ненавидимый, в тебе

      в квадрате умножаясь, входит в штопор

      и мясо ангелов висит на потолке,

      стихи читает, ничего не просит.

      (07/12)