Вот ведь какие дела: чем длиннее душа —

      тем укороченней голос – на грани монеты

      свет заигрался – на смерть загалделся, глуша,

      нас пескарей прижимая ко дну, не взимая анкеты.

      Время, собрав эти речи, уйти из воды

      следом за лесой, сечением света из суши.

      Из глухоты в нас врожденной – как божий глядит

      смертный посланник – он эту травинку обрушит.

      На берегах одинокий со снастью стоит —

      смотрит, как свет говорит и по небу проходит

      в этой росинке – и теплой полынью испит

      в каждом прозрачном и самом прекрасном уроде.

      Шевелит губой, как кобыла домой приходя,

      тычется в руки хозяйские с рыбной заначкою кислой,

      смотрит сквозь воздух и видит, как смерть (не моя-не моя),

      между рукою и Богом затихнув, на время подвисла.

      (27/06/12)

      В крещенских числах этого января

      (брат мой простит, поскольку в других закопан) —

      я проходил, по беглой воде шурша,

      как водомерка бежит, понимая, что скоро в кокон

      вмёрзнет – лишь остановятся она иль вода,

      Та, что бежит навстречу (точней струится,

      Еще точнее дышит, вдыхая меня, когда

      попытаюсь вглядеться-остановиться).

      Мусорна речь нашей воды, и я

      кропаю черновики на водице лапкой —

      скоро холодный Анбаш запрокинет меня

      черточкою над и – чтобы стала кратко,

      как водомерка, воспоминанье вод —

      выдох сбудется – над январём светиться —

      выжнет гнездовье для инородца – крот

      там, под землёй и илом, мне загорится.

      А никакая теперь иордань – где дым,

      и выдох один гуляет – теперь без тела —

      правильное крещенье – и я, как сын

      открываю глаза и вижу: поспешно слепо —

      с той стороны снигири за водой летят

      носят её ледышки под клювом с Богом

      в крещенские даты бесчисленного января,

      зная, что и вода обратится домом.

      (01/12)

      Не понимаю нашей поздней речи,

      чирика-чика в мехе рукавов,

      трещащего иголкой в нервном смехе,

      как тик, забывших нас учеников.

      Так пусто в доме, что гудит конфорка,

      как стая, растревоженных тьмой, пчёл

      прищурится, приняв обличье волка

      и мех словесный, словно кофта жолт.

      Не понимая всякой связной речи —

      склоняется к нам и целует в лоб

      холодный ангел и из голенища

      лёд чаячный за шиворот кладёт.

      Так пусто в этом доме, что за светом

      пора вещам звериным говорить

      и собираются вокруг не (много) незнакомых,

      Чтоб на троих мою же смерть распить,

      и разминают меж ладоней птицу,

      трещащую на нитке из любви

      и пишем