Жёлтый холст вечернего окна,

      голых веток глянцевый рисунок.

      Одолела листокосный сумрак,

      потекла по шиферу луна.

      Там, на крыше, странная погода:

      сохнет, как на солнышке, вода.

      Там на мятой шляпе дымохода

      греется промокшая звезда.

      Крыша! – воробьиная галёрка

      и мяучьи тайны до утра.

      Чердака окошко – как «суфлёрка»

      перед сценой старого двора.

      Старый двор!

      Теплы твои подъезды,

      на крылечках щелится трава.

      Тридцать три ступеньки здесь до детства,

      до двери, где ромбик «22».

      Тридцать три – просчитано игриво

      пятками худого сорванца.

      Тридцать три – до матери счастливой,

      до живого – дверь толкни! – отца…

      Мне туда никак не возвратиться,

      как в давно затопленный забой.

      Только память по ступенькам мчится,

      змей бумажный тянет за собой.

      Что ей там чужие люди скажут

      с жизнью недавнишнею, иной?

      Что косяк, наш ростомер, закрашен,

      нет давно и печки дровяной?

      Выброшены с ржавого балкона

      самокат громовый в две доски

      и в коробке из-под патефона –

      гильзы, марки, фантики, крючки?..

      …Словно листья, о́кна в тьму осели,

      и под отогревшейся звездой

      долго ходит во дворе осеннем

      странный мальчик – тучный и седой.

      Он давно живёт в высотном доме

      с крышею без кошек и без тайн,

      иногда лишь, будто на пароме,

      приезжая в давние места,

      в старый двор, где нынче тишь остыла

      и пуста лавчонка в стороне,

      где ему расплакаться не стыдно

      с памятью своей наедине.

      В любой печали есть надежда.

      Вдруг вспыхнет среди туч звезда

      и засверкает так, как прежде,

      в те синие твои года.

      Пусть ноет хлюст, скрипит невежда, –

      их ду́ши илом занесло.

      В любом сомненье есть надежда,

      не обращай его во зло.

      Забрось фальшивые одежды

      и бутафорскую тоску.

      Она жива, твоя надежда,

      на