По тротуару сердца на тротуары улицы,

      В тюль томленья прошедшим вам

      Над сенью вечера, стихая над стихов амурницей,

      Серп – золоченым словам.

      Впетличив в сердце гвоздичной крови,

      Синеозерит усталым взором бульвар.

      Всем, кого солнце томленьем в постели ловит,

      Фрукт изрубинит вазный пожар.

      И, вам, о, единственная, мои стихи приготовлены —

      Метр д'отель, улыбающий равнодушную люстру,

      Разве может заранее ужин условленный

      Сымпровизировать в улыбаться искусство,

      Чтоб взоры были, скользя коленей, о, нет, не близки,

      А вы, как вечер, были ласковая.

      Для вас, о, единственная, духи души разбрызгал,

      Когда вы роняли улыбки, перчатку с сердца стаскивая.

      Милостивые Государи, сердце разрежьте —

      Я не скажу ничего,

      Чтобы быть таким, как был прежде,

      Чтоб душа ходила в штатской одежде

      И, раздевшись, танцевала танго.

      Я не скажу ничего,

      Если вы бросите сердце, прощупав,

      На тротуарное зеркало-камень,

      Выбреете голову у сегодня-трупа,

      А завтра едва ли зайдет за вами.

      Милостивые Государи, в штатском костюме

      Заставьте душу ходить на прогулки,

      Чтобы целовала в вечернем шуме

      Слепое небо в слепом переулке.

      Сердца, из-под сардинок пустые коробки,

      Свесьте, отправляясь на бульвары,

      Волочить вуаль желаний, втыкать взорные пробки

      В небесный полог дырявый и старый,

      В прозвездные плюньте заплатки.

      Хотите ли, чтоб перед вами

      Жонглировали словами?

      На том же самом бульваре

      В таксомоторе сегодня ваши догадки

      Бесплатно катаю, Милостивые Государи.

      Иду сухой, как старинная алгебра,

      В гостиной осени, как молочный плафон,

      Блудливое солнце на палки бра,

      Не электричащих, надевает сиянье, треща в немой телефон.

      И осыпаются мысли усталого провода,

      Задумчивым звоном целуют огни.

      А моих волос бесценное серебро водой

      Седой обливают хилые дни.

      Хило прокашляли шаги ушедшего шума,

      А я иду и иду в венке жестоких секунд.

      Понимаете? Довольно видеть вечер в позе только негра-грума,

      Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается

      земной грунт.

      По́том времени исщупанный, может,