Шандос решает, что в ужасной схватке

      Им Дюнуа положен на лопатки

      Иль сам король. Спешит узнать Шандос,

      Кому он поражение нанес.

      Снимает шлем и видит смоль волос,

      Глаза прекрасные. Снимает латы

      И видит, изумлением объятый:

      Пред ним две груди, прелестью равны,

      Разделены, округлы и нежны,

      На них цветут два алые бутона,

      Как розы две у тихого затона.

      Предание гласит, что в этот час

      Шандос творца прославил в первый раз:

      «Она моя, надменная Иоанна,

      Опора Франции досталась мне!

      Клянусь святым Георгием, желанна

      Мне Девственница гордая вдвойне.

      Пускай святой Денис меня осудит:

      Марс и Амур – моя защита будет».

      Оруженосец вторил: «Да, милорд,

      Упрочьте судьбы английского трона.

      Отец Лурди в уверенности тверд,

      Что Франция не понесет урона,

      Пока верней, чем Лациума щит{230},

      Вот эта девственность ее хранит,

      Сулящая отчизне нашей беды.

      Берите с бою этот стяг победы».

      «Да, – отвечал британец, – их оплот

      Теперь становится моим уделом».

      Иоанна бедная, дрожа всем телом,

      Обеты всевозможные дает

      Денису, лишена защиты лучшей.

      Герой прекрасный, Дюнуа могучий

      Вздыхает. Что поделать может он,

      Раз поединка свято чтут закон

      Все нации? Какой ужасный случай!

      Копыта врозь, с поникшей головой

      И уши опустив, с Иоанной рядом

      Лежит осел; с глубокою тоской

      Следит он за Шандосом смутным взглядом,

      Давно питая в сердце тайный пыл

      К прекрасной Девственнице, полной сил,

      Строй нежных чувств, которые едва ли

      Ослы простые на земле знавали.

      Доминиканец тоже стал дрожать:

      Его пугает злой британский воин.

      Он, главное, за Карла неспокоен:

      Вдруг, чтобы честь отчизны поддержать

      И дерзкому не дать над ней глумиться,

      Король с Агнесою соединится,

      И в те же воды повернут свой руль

      С прекрасной Доротеей Ла Тримуйль?

      Он стал под дубом, с горьким сокрушеньем,

      И грустно предается размышленьям

      Над действием и над происхожденьем

      Приятного греха, чье имя блуд.

      Почтенный брат, уединившись тут,

      Был осенен таинственным виденьем,

      Похожим на пророческие сны

      Иакова, проныры в рукавицах{231},

      Нажившего кой-что на чечевицах,

      Как делают Израиля сыны.

      Старик Иаков увидал когда-то

      В вечерний