В огромном, начала века,

      Доме в траурной раме,

      В каком, быть может, Ревекка

      Жила когда-то в Харране,

      Во тьме, в ноль часов с минутой –

      А время хлопьями валит –

      Один ледяной, неуютный,

      Лепной балкон оживает:

      Человек открывается ночи

      И смотрит на шаткие звёзды,

      И всё, чем он был озабочен,

      Облетает морозно и просто,

      Но холод в душе остаётся.

      Он видит случайно меня –

      Напротив. И непрочно смеётся,

      Перебирая ужасы дня,

      Смеётся громко, как маленький,

      За ним окно – как свеча.

      И хочется взять его на руки –

      И как ребёнка качать…

      …И время, пойманное в клетку

      Просветов меж ветвей древесных,

      Поёт по-грустному и редко

      Обрывки песен неизвестных –

      То звуков разноречье зимних,

      То жарких листьев стрекотанье,

      То память в непробудных ливнях

      Бежит от перезревшей тайны.

      Но влажный вкус её малинный

      И вспоминается, и манит,

      И возвращаешься с Неглинной –

      Насквозь – вечерними домами,

      А в них стирают и рисуют,

      Растят детей и орхидеи

      И видят улицу косую

      Из окон древней Иудеи.

      А ты идёшь – тебя не знают

      Ни зеркала, ни коридоры,

      Но время – лестница сквозная

      В наш мир высокий и бредовый.

      Ты – в нем опять. И только сзади –

      Обрывки скорбных разговоров,

      И вздохов чистые тетради,

      И страха бархатного ворох…

      А толпы крапивы темноголовой,

      Когда затменья сок поднесут, –

      Ужели спросят о каждом слове,

      Замкнув сады на последний суд?

      Ужели припомнят, как звали молча,

      В навершье полдня на слух светясь,

      И как образумить пытались ночью,

      Приникнув к стёклам закрытых глаз?

      Куда бежать, если трижды спросят,

      Как скрыться меж стеблями лет, когда

      И листьями бьются, и их уносит,

      Белея,