Мне видится театр. Все полны ожиданья.

      Вдруг – поднят занавес – и взрыв рукоплесканья

      Раздался, – это ты, ты вышел, исполин!

      Обдуман каждый шаг, ряды живых картин –

      Его движения и каждый взмах десницы;

      В бровях – густая мгла, гроза – из-под ресницы.

      Он страшен. На лице великость адских мук.

      В его гортани мрет глухих рыданий звук,

      Волнуемая грудь всем слышимо клокочет,

      И в хохоте его отчаянье хохочет.

      Он бледен, он дрожит – и пена на устах,

      И, судорожно сжав в трепещущих перстах

      Сосуд с отравою, он пьет… в оцепененье

      Следите вы его предсмертное томленье –

      Изнемогает… пал… Так ломит кедр гроза.

      Он пал, с его чела вам смотрит смерть в глаза,

      Спускают занавес. Как бурные порывы:

      «Его! Его! Пусть нам он явится! Сюда!»

      Нет, люди, занавес опущен навсегда,

      Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет!

      На этой сцене мир его уж не увидит.

      Нет! – Смерть, которую так верно он не раз

      Во всем могуществе изображал для вас,

      Соделала его в единый миг случайный

      Адептом выспренним своей последней тайны.

      Прости, собрат-артист! Прости, со-человек!

      С благословением наш просвещенный век

      На твой взирает прах несуеверным оком

      И мыслит: ты служил на поприще высоком,

      Трудился, изучал язык живых страстей,

      Чтоб нам изображать природу и людей

      И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;

      Ты жег свой фимиам на алтаре искусства

      И путь свой проходил, при кликах торжества,

      Земли родимой в честь и в славу божества.