Здесь безумец живет.

      Среди белых сиреней.

      На террасу ведет

      ряд ступеней.

      За ограду на весь

      прогуляться безумец не волен…

      Да, ты здесь!

      Да, ты болен!

      Втихомолку, сметной

      кто-то вышел в больничном халате,

      сам не свой,

      говорит на закате.

      Грусть везде…

      усмиренный, хороший,

      пробираясь к воде,

      бьет в ладоши.

      Что ты ждешь у реки,

      еле слышно колебля

      тростники,

      горьких песен зеленого стебля?

      Что, в зеркальность глядясь,

      бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?

      Всплеск, круги… И, смеясь,

      утопает, закрытый туманом.

      Лишь тюльпан меж осоки лежит

      весь измятый, весь алый…

      Из больницы служитель бежит

      и кричит, торопясь, запоздалый.

      Стоял я дураком

      в венце своем огнистом,

      в хитоне золотом,

      скрепленном аметистом —

      один, один, как столб,

      в пустынях удаленных, —

      и ждал народных толп

      коленопреклоненных…

      Я долго, тщетно ждал,

      в мечту свою влюбленный…

      На западе сиял,

      смарагдом окаймленный,

      мне палевый привет

      потухшей чайной розы.

      На мой зажженный свет

      пришли степные козы.

      На мой призыв завыл

      вдали трусливый шакал…

      Я светоч уронил

      и горестно заплакал:

      «Будь проклят. Вельзевул —

      лукавый соблазнитель, —

      не ты ли мне шепнул,

      что новый я Спаситель?..

      О проклят, проклят будь!..

      Никто меня не слышит…»

      Чахоточная грудь

      так судорожно дышит.

      На западе горит

      смарагд бледно-зеленый…

      На мраморе ланит

      пунцовые пионы…

      Как сорванная цепь

      жемчужин, льются слезы…

      Помчались быстро в степь

      испуганные козы.

      Из царских дверей выхожу.

      Молитва в лазурных очах.

      По красным ступеням схожу

      со светочем в голых руках.

      Я знаю безумии напор.

      Больной, истеричный мой вид,

      тоскующий взор,

      смертельная бледность ланит.

      Безумные грезы свои

      лелеете с дикой любовью,

      взглянув на одежды мои,

      залитые кровью.

      Поете: «Гряди же, гряди».

      Я грустно