Все восемь блаженств ей садились на плечи,

      Как птицы, клюющие сердце и печень.

      Она же лишь клетку пустую везла

      И два за спиною простынных узла.

      Он был в этой клетке по счету восьмым,

      И пил он, и ел ее слезы, как дым,

      И ныл, аки янгол, до самых Мытищ,

      Что жаждущ, и страждущ, и духом он нищ.

      А после он допил все капельки слез,

      И вышел, и клетку пустую унес.

      Ее разбудил на рассвете старик

      И крикнул, что поезд загнали в тупик.

      Тогда она ношу зубами взяла

      И два развязала пустынных узла.

      И руки свои вознесла к небесам.

      И молвил оттуда рожденный ей сам:

      Блажен же ты будешь рожденный в пути,

      Которому некуда больше идти,

      Которому некого больше любить,

      И чью пуповину, как будто бы нить,

      Старуха в сожженной деревне сучит

      Из тех пепелищ, где не птица кричит,

      А восемь блаженств, никого не найдя,

      Все плачут и плачут, как будто дитя.

      Какой у него нежный рот,

      у того, кто играет на австралийской трубе.

      Он листок агавы губами берет,

      вырастающий из ноты «ре».

      В австралийских джунглях есть такие цветы

      с завязанными глазами и раскрытым ртом.

      Они в полночь с Богом говорят на «ты»,

      но молчат о том,

      какой у него нежный взгляд

      у того, кто играет на австралийской трубе.

      Сквозь него все птицы и звери глядят

      и жемчужной каплей сверкает яд

      на прокушенной детской губе.

      Чтоб никто не посмел украсть поцелуй

      Ни на ноте «ми», ни на ноте «ре»,

      кроме девы тайных воздушных струй.

      что живет в австралийской трубе.

      Погоди… еще о самом главном

      Я скажу тебе – глаза в глаза…

      Изогнулась вся улыбкой фавна

      В окнах виноградная лоза.

      Если умирать – умрем на юге!

      Под ногами – музыка горит!

      Колокольчик медный в рваном ухе

      У цыгана пьяного звенит.

      Так живешь себе светло и славно,

      Бережешь и честь свою, и сан,

      Но приходит гость с улыбкой фавна.

      – Странник, – говорит, а сам, а сам…

      Голубей пускает он из уха,

      И звенит, звенит его серьга.

      И поклоны бьет ему старуха,

      А на нем – козлиные рога.

      Да и весь увит он виноградом,

      И с рогами дьвольски хорош.

      Он поет, что верным будет братом,

      А продаст, наверно, ни за грош.

      На порог бы прежде не пустила,

      Ну, а тут забыла срам и стыд.

      И откуда в нем такая сила?!

      Под ногами музыка горит!

      Отчего, о Боже, с нею вместе

      Так не страшно и на страшный суд?

      Отчего из той козлиной шерсти

      Ангельские крылья девы ткут?!

      Нам уже на север нет возврата,

      Там