Так исчезло мое поколенье,

      расползлось как прогнившая ткань.

      Словно третье стоит отделенье,

      наша хмурая Тьмутаракань…

      Только ветер в кустах шевелится,

      бормоча всякий вздор, как старик

      И секунду какую-то длится

      полуночный разбойничий крик

      И с великой планеты Разлуки,

      из утробы ее ледяной,

      привидения, тени и звуки,

      прилетают для встречи со мной

      Я Родину выжег железом калёным,

      и в столбики пепла свернулись поля.

      Не нужно уже притворяться влюблённым

      в эти акации и тополя.

      И кладбище, отческий дом или школу

      горящая воля моя рассекла.

      И рухнуло всё, стало пусто и голо,

      и вырвалась в мир первозданная мгла.

      Вот я – бунтовщик, уничтоживший звонкий

      храм, коему может быть тысяча лет,

      стою на краю исполинской воронки,

      следя, как вокруг стекленеет рассвет.

      Не уходит в туман электричка,

      и деревья не стынут в снегу.

      Взгляд твой тяжкий и хмурый, москвичка,

      равнодушно принять не могу.

      Ностальгия нахлынула снова,

      то же самое было со мной.

      Помню чёрную ночь Кишинёва

      и каштан возле дома весной.

      Я твой брат по изгнанью и вере,

      по земле, что горит на весу.

      Безнадёжное чувство потери,

      как и ты, молчаливо несу.

      Опять каштаны расцвели

      в тенистом парке возле дома,

      и так зовуще и знакомо

      поют залётные шмели.

      Двойник румынского царя

      над головами меч вздымает,

      но судеб больше не ломает,

      страны историю творя.

      И я оцепенев стою,

      прохладой утренней объятый,

      прозрачный воздух горьковатый

      в любовной судороге пью.

      Итак родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке

      Где-то в больнице в Бруклине от моря невдалеке.

      В железной её стерильности неуместны истерики,

      И вены переплетаются на пожелтевшей руке.

      А может быть лучше где-нибудь в израильском поселении

      Пулю поймать залётную по дороге домой.

      Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,

      Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.

      Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,

      Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.

      Трава там почти до пояса. У памятника беседуя,

      Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

      В декабре, – говорят, – в декабре,

      На заре, – отвечаю, – на зорьке,

      На амбаре, на досках, на корке

      Крови спекшейся, и на коре…

      По реке, – говорят, – по воде,

      На