Я ощутил родство между собой

      и кладбищем еврейским в Кишинёве,

      как будто пробудился голос крови

      и взвыл Иерихонскою трубой.

      И Театральный переулок мой

      забыть навечно не хватает силы:

      кружат над ним знакомые могилы,

      как ласточки – и летом и зимой.

      Из эмигрантской дали грозовой

      спускаюсь вниз – по снам, как по ступеням,

      в осенний сад, к таинственным растеньям,

      где не поймёшь, кто мёртвый, кто живой.

      Я судьбу ломаю о колено,

      ничего не чувствуя почти.

      Словно имя древнее Елена

      загорелось на моём пути.

      Или летней золотой порою

      на исходе сорока годов

      захотело моё сердце в Трою,

      эту матерь мёртвых городов.

      Боли нет в прощанье запоздалом

      и надежды не заметно в нём.

      Жизнь как будто небо над вокзалом

      залита серебряным огнём.

      И я вошёл с отцом и сыном,

      с надеждой, стёршейся до дыр,

      в Израиль, что вколочен клином,

      в арабский выморочный мир.

      Здесь лишь один скачок звериный,

      и всех действительно убьют.

      Израиль, черны твои раввины,

      молитвы грозные поют.

      Остёр зрачок израильтянки,

      насквозь готовый проколоть.

      Когда в ночи рванутся танки

      на человеческую плоть.

      В изгнании горьком и сладком

      оборвана времени нить.

      Под рухнувшим, мёртвым порядком

      какие надежды хранить?

      От гари, тоски и бензина

      страшна неродная краса.

      Слышны твои хрипы, чужбина,

      под утро – в четыре часа.

      В субботу шершавое пенье,

      как шорох дождя в тростнике.

      Но кажется нет воскресенья

      на этом библейском клочке.

      В раскалённой расплавленной сини

      нет ни капли колодезной тьмы.

      И свирепо дыханье пустыни

      опалило сердца и умы.

      Палестина, железною сетью

      разметались твои города.

      И молчат изжитые столетья,

      как в канаве – гнилая вода.

      Я почувствовал запах полыни,

      мне послышалось пенье стрекоз,

      и долина, хмельная от роз,

      с чёрным озером посредине.

      Узнаю этот солнечный стон,

      карнавал обезумевших пятен.

      И в любовной тоске необъятен

      на зрачок