У круглого с пор давних сироты —

      я этого никак не ожидал —

      являются в характере черты,

      которые в отце он осуждал.

      Настолько не знает предела

      любовь наша к нам дорогим,

      что в зеркале вялое тело

      мы видим литым и тугим.

      Живя не грустя и не ноя

      и радость и горечь ценя,

      порой наступал на гавно я,

      но чаще – оно на меня.

      Застолья благочинны и богаты

      в домах, где мы чужие, но желанны,

      мужчины безупречны и рогаты,

      а женщины рогаты и жеманны.

      Напрасно я нырнул под одеяло,

      где выключил и зрение, и слух,

      во сне меня камнями побивала

      толпа из целомудренных старух.

      Во все, что высоко и далеко,

      мы тянемся внести свой личный шум;

      порочить и пророчить так легко,

      что это соблазняет слабый ум.

      Порой издашь дурацкий зык,

      когда устал или задерган,

      и вырвать хочется язык,

      но жаль непарный этот орган.

      Я был тогда застенчив. И не злей,

      а яростней. И сам собой лучился.

      И жаль, что избегал учителей,

      сегодня я у них бы поучился.

      Когда сижу я, кончик ручки

      слегка грызя, душой в нирване,

      то я не в творческой отключке,

      а в склеротическом тумане.

      У многих авторов с тех пор,

      как возраст им понурил нос,

      при сочинительстве – запор,

      а с мемуарами – понос.

      Верчусь я не ради забавы,

      я теплю тупое стремление

      с сияющей лысины славы

      постричь волоски на кормление.

      Чтоб описать свой возраст ранний,

      все факты ловятся в чернилах,

      и сладок сок воспоминаний,

      когда удачно сочинил их.

      Не зря мы, друг, о славе грезили,

      нам не простят в родном краю,

      что влили мы в поток поэзии

      свою упругую струю.

      Ничуть не влияет моя голова

      на ход сочинительства смутный,

      но вдруг я на ветер кидаю слова,

      а он в это время попутный.

      Когда насильно свой прибор

      терзает творческая личность,

      то струны с некоторых пор

      утрачивают эластичность.

      Творя чего-нибудь певучее,

      внутри я мысли излагаю,

      но смыслом ради благозвучия

      весьма легко пренебрегаю.

      Сижу и сочиняю мемуары,

      сколь дивно протекала жизнь моя…

      Как сердце пережило те кошмары,

      которые выдумываю я?

      Я боюсь в человеках напевности,

      под которую ищут взаимности,

      обнажая свои задушевности

      и укромности личной интимности.

      Когда с тобой беседует дурак,

      то кажется, что день уже потух,

      и свистнул на горе вареный рак,

      и в жопу клюнул жареный петух.

      Он не таит ни от кого

      своей открытости излишек,

      но