Когда иволга крикнет звонко:

      «София, и-ди-на-пив-во-пойду-и-я!»,

      когда свист дроздов по лесам разнесется,

      а коса по лугам пройдется,

      зашумит вся надвислянская сторонка,

      расшумлюсь и я.

      А жаворонок на заре

      цвирь-цвирь – и вверх прянет,

      где облачка в серебре,

      глянешь вниз – древний камень встанет,

      камень города моего детства:

      собора и замка крыши,

      здесь мне всё до пылинки известно,

      но всё в памяти глуше и тише.

      Но сирени над Вислой

      опять бушевать,

      и без слез невозможно

      существовать.

      Может быть, ты уже близка,

      а может, и нет?

      И не скоро захлопнется гроба доска,

      будут ночи и дней рассвет.

      Нет, я жизни своей не пропью, не залью.

      Знай.

      Не впущу в свое сердце тоски змею!

      Дай,

      дай ручонки твои вместо меня всему миру с доверьем,

      чтобы он тебя обнял...

      И тогда ты воскликнешь вдруг с изумленьем:

      «Отец, ты ведь этого и желал!»

      Открой окно. Дождь снова,

      а глотка моя суха,

      мне не хватает слова

      для стиха

      о последнем дне мая

      дождливом,

      у цветов уже сил не хватает

      в блаженстве счастливом

      под светом той луны,

      что и нам сияла,

      а вот уж минуты те сочтены,

      и их не стало, —

      когда нашим глазам приходилось встречаться,

      как бы в очи глядя судьбе...

      Но постой! Не хочу в стороне я остаться,

      размышляя лишь о себе.

      Я на Висле родился,

      все любимо здесь мной,

      с каждой птицей сроднился,

      с тишиною лесной.

      Ясен день или буря —

      я их отсвет ловлю.

      Ветер тучи нахмурит,

      с ним и я зашумлю.

      Погляжу, поразмыслю

      и сквозь прищур ресниц

      вижу, слышу о Висле

      песню в щебете птиц...

      Деревья оборские, дубы и клёны,

      разросшиеся так пышно,

      хожу одиноко в тени зеленой,

      слушаю