Слышен лепет соли каплющей.

      Гул колес едва показан.

      Тихо взявши гавань за плечи,

      Мы отходим за пакгаузы.

      Плеск и плеск, и плеск без отзыва.

      Разбегаясь со стенаньем,

      Вспыхивает бледно-розовая

      Моря ширь берестяная.

      Треск и хруст скелетов раковых,

      И шипит, горя, берёста.

      Ширь растет, и море вздрагивает

      От ее прироста.

      Берега уходят ельничком, —

      Он невзрачен и тщедушен.

      Море, сумрачно бездельничая,

      Смотрит сверху на идущих.

      С моря еще по морошку

      Ходит и ходит лесками,

      Грохнув и борт огороша,

      Ширящееся плесканье.

      Виден еще, еще виден

      Берег, еще не без пятен

      Путь, – но уже необыден

      И, как беда, необъятен.

      Страшным полуоборотом,

      Сразу меняясь во взоре,

      Мачты въезжают в ворота

      Настежь открытого моря.

      Вот оно! И, в предвкушенье

      Сладко бушующих новшеств,

      Камнем в пучину крушений

      Падает чайка, как ковшик.

      Желоба коридоров иссякли.

      Гул отхлынул и сплыл, и заглох.

      У окна, опоздавши к спектаклю,

      Вяжет вьюга из хлопьев чулок.

      Рытым ходом за сценой залягте,

      И, обуглясь у всех на виду,

      Как дурак, я зайду к вам в антракте,

      И смешаюсь, и слов не найду.

      Я увижу деревья и крыши.

      Вихрем кинутся мушки во тьму.

      По замашкам зимы замухрышки

      Я игру в кошки-мышки пойму.

      Я скажу, что от этих ужимок

      Еле цел я остался внизу,

      Что пакет развязался и вымок

      И что я вам другой привезу.

      Что от чувств на земле нет отбою,

      Что в руках моих – плеск из фойе,

      Что из этих признаний – любое

      Вам обоим, а лучшее – ей.

      Я люблю ваш нескладный развалец,

      Жадной проседи взбитую прядь.

      Если даже вы в это выгрались,

      Ваша правда, так надо играть.

      Так играл пред землей молодою

      Одаренный один режиссер,

      Что