«Сеид, твой гнев смягчить я не хочу.

      Он слишком справедлив, и я молчу.

      Хотелось мне добыть тот ценный клад

      Тебе, – отпущен, не уйдет пират,

      Бессильный, потерявший мощь и рать:

      Прикажешь ты – он будет взят опять». —

      «Он будет взят опять… И должен я

      Его пустить… когда в руках змея?

      Простить врага? Чья просьба? Ах, твоя!..

      Ходатай мой прекрасный! хочешь ты

      Так отплатить за проблеск доброты,

      С какой гяур[47] спасал одну лишь ту,

      Чью, верно, не заметил красоту?

      Его превозношу за это сам.

      Но дай ушко, совет тебе я дам:

      Тебе не верю, женщина! От слов

      Твоих сомненьям доверять готов.

      В его объятьях, бросив свой сераль[48],

      Скажи, мечтала ль ты бежать с ним вдаль?

      Ответ не нужен – вижу, как зажег

      Преступный пламень бледность этих щек.

      Смотри, прекрасная, поберегись,

      И не о нем одном теперь молись!

      Лишь слово… Нет… молчи на этот раз…

      Будь проклят миг, когда тебя он спас

      Из пламени, уж лучше б ты… Но нет…

      Был без тебя бы горек этот свет.

      Обманщица! ты слишком уж смела.

      Тебе подрежу быстрые крыла.

      Напрасных слов я тратить не люблю,

      Но знай, измены я не потерплю!»

      Он встал и медленно к дверям пошел,

      С угрозой на устах, угрюм и зол.

      Ты плохо знаешь женщину, Сеид!

      Проклятие ее не устрашит.

      Тебе ль представить, как она

      Бесстрашна в гневе и в любви нежна.

      Она обижена; ей невдомек,

      Что корень состраданья так глубок.

      Сама рабыня, знает всю печаль

      Она неволи, пленника ей жаль.

      И вот, не думая себя беречь,

      Опять о нем она заводит речь,

      И вновь свирепствует паша… пока

      Не закрадется в сердце к ней тоска.

      Меж тем страшны, без радостей, без дел,

      Тянулись дни и ночи. Он был смел.

      Но ужас и сомненья этих дней!

      Ведь каждый час мог смерти быть страшней,

      Ведь каждый раб, что за стеной прошел,

      Мог быть за ним, вести его на кол.

      Ведь каждый звук, раздавшийся во мгле,

      Мог быть уже последним на земле.

      Но дух его, надменен и суров,

      Был смерти чужд и к смерти не готов.

      Он был измучен, но безмолвно нес

      Сомнения ужаснее угроз.

      Тревога бури, битвы жаркий глум

      Не оставляют времени