На берегу, у самой кромки

      воды, следов не оставляя,

      где краб, гниющий на обломках

      какой-то лодки – замечаю,

      что волны набегают по две,

      как рифмы в рукопись вплетаясь

      в песок. Вода в стеклянной колбе —

      не так играет, нагреваясь

      от спирта из сухой таблетки —

      аптекарь прав – не помогает.

      Сыграть бы лучше на рулетке

      с такой волной, но шар слетает

      с вертушки на пол. Жду замены

      на берегу цветущей лужи.

      Возможны в жизни перемены,

      но краб, гниющий в лодке – тут же —

      как ни крути, напоминанье

      о бренности всего и в сумме.

      И чаек шумное болтанье —

      лишь дополненье к грустной думе —

      без всяких там анжабеманов

      и прочей шелухи словесной —

      таскают крошки из кармана —

      другое им неинтересно.

      Восторженно гляжу на воду,

      на собственный расклад в водичке.

      Откуда-то приходят волны

      и образ сразу обезличен,

      размыт, разбросан по песчинкам,

      по берегу, сопоставляя

      теперь оригинал с картинкой

      с гниющим крабом в лодке с краю.

      Не пытаюсь вспомнить, чьи там ещё слова,

      на каком наречии кто-то ещё картавит…

      Просто тупо пялюсь на воду. Голова

      соображает медленно от печали.

      Т. е. теперь напиться бы той воды,

      чтобы сказать застрявшими где-то в горле,

      членораздельными звуками – кто ты, зачем, куды

      прибыл – грозному дяденьке в чёрной форме.

      Чтобы если и плыть, то туда, где он

      неизлечимо спит, согревая вечность

      невским дыханием, смяв за собой Гудзон

      при переезде, думая лишь о встрече.

      Чтобы воды до бортика, до руки,

      чтобы умыться, сняв с отраженья тяжбы.

      Но холодна водица, и коротки

      пальцы, чтоб дотянуться – такая жалость.

      Человеку с одышкой, с пустым карманом, с разбитым сердцем

      нечего пробовать даже взойти на гору,

      чтобы