2

      Будни, разреженные тайком

      полупоэзией ли, полупрозой,

      тьма непролазная, баба ли с воза —

      только не легче кобыле. Пешком,

      благо, чуть-чуть. Задувает ветряк

      за воротник, и дыхалка бунтует.

      Десять шагов. Не укрыться никак,

      не о себе – о семье помятуя.

      Чуть не с два века промчавшихся зим

      что-то в последней дороге схоронят?

      Вместо навоза давно уж бензин —

      где ж эти ментики, где эти кони?

      В мерзлой стране созерцанье не ах,

      чтобы оставить завет поколеньям

      как панацею – в долгах, как в шелках,

      нет даже места божественной лени.

      Бронза отлита уж, но от столпа

      Александрийского тот же медвежий

      след, те же жертвы и та же толпа

      непросвещенная, власти все те же —

      чернь подзаборная, с места в карьер

      лгать, лицедействовать, хапать готова.

      Десять шагов… и последний барьер.

      Если б решала не пуля, а слово!

      Ах, мы наивные – словно в песок…

      все твои бури как светская полька,

      разве что тело потянет возок

      в Горы Святые. Святые насколько…

      3

      Как вдруг об этом случилось – не зна…

      В буднях, по-прежнему серых и плоских,

      с фактов тугих, с воспаленного ль сна

      как до меня донеслись отголоски

      выстрела дальнего, здешних ворон

      лай, а не граянье, как от простуды,

      скрежет зубовный, задушенный стон,

      словно толчки, что опять ниоткуда.

      В том и поэзия вся: от сохи

      и до молитвы, кому-то взносимой,

      горы любовной святой чепухи

      в проблесках смысла, что мимо и мимо…